Когда он впервые за сорок с лишним лет оказался очень близко, практически тет-а-тет с морем, он узнал, что море шепелявит. Довольно талантливо, но монотонно, удерживая внимание первых рядов исключительно движением. Актеры с подозрением на малейшие дефекты речи тут же изгонялись из труппы Форса, вынуждены были уйти, понукаемые оглушительным и отчетливым «не слышу, не слышу!», когда он метался между рядами и креслами, ревя и рыча в тональности моря.
Выйдя из автомобиля и прогулочным шагом спускаясь с крутого пригорка к арендованному двухэтажному домику, он подумал, что его «блистательная изоляция» не такая уж удачная идея, которая сводится лишь к эффектному заголовку для интервью «Таймс». В сущности, объявленные каникулы были капризом и ребячеством, оскалом на гнусавые статейки во французских газетах, что пытались накрутить себе тиражи, перемалывая скандалы его последних парижских постановок, не столько художественных, сколько политизированных. Разорвав в клочья ни одно свое пасквильное изображение на плохой бумаге, Ален решил вернуться на родину десять лет спустя после череды странностей со свежим «Пигмалионом», чтобы небрежно признаться о чудесном исцелении европейским воздухом и побежденном страхе английской сцены. В подобных случаях принято намекать о работе над новыми пьесами; Форс зачастую плевал на традиции, но хотел напомнить о себе; «это будет что-то о возвращении»; «без всякого дерьма про любовь»; «мюзик-холл? ты шутишь, приятель?»; «я набираю новую труппу»; «молодых актеров».
Звонили старые знакомые и приятели, больше любопытствовали, чем интересовались. Робин Дав, «профессор Хиггинс», томным голосом расспрашивал о том, найдется ли роль для него, и сообщал, что «полковник Пикеринг» последние годы злоупотребляет спиртным. Об Элизе Дулиттл он ничего не слышал.
Спустя две недели активного посещения модных местечек Ален Форс понял, что от него действительно ждут этой полубезумной поездки. Ничего не оставалось делать, как вновь собирать чемоданы и оговаривать условия аренды.
По мере удаления от Лондона шум голосов заглушался раскатистым зовом моря. После столиц Уитби показался деревней, в которой никогда не слышали о театре. Здесь его узнавал не каждый. Проведя два дня в отеле, Ален решился передвинуться дальше на десять миль на север.
Коттедж стоял на каменистом берегу и грозился соскользнуть на рифы. Молчаливый местный провожатый, перенеся вещи Форса, немного оживился в близости волн, дал несколько указаний по ведению быта, распрощался и уехал. Тогда Ален впервые почувствовал эту гнетущую тоску и тревогу, словно что-то должно случиться.
Спуститься к самой воде можно было лишь по природным ступеням из обточенных  булыжников, но Ален предпочитал не рисковать: не умел плавать. Почти все комнаты были меблированы, а на втором этаже даже обнаружилась неплохая библиотека, но отопить и осветить дом полностью оказалось невозможно, потому Ален решил ограничиться одной спальней и кухней на первом этаже. Он отражался в треснутом зеркале прихожей: светлый свитер маячил нелепым белым пятном в этой мрачности и холоде.
Прошли три однообразных дня. Он спал до полудня, вставал, доедал на завтрак холодные остатки ужина, пробовал читать, бродил по безлюдным окрестностям, пока окончательно не замерзал, пытался согреться по возвращению, засыпал, просыпался и готовил ужин. За это время он не написал ни строчки. Море что-то враждебно бормотало.

Он начинал привыкать к размеренному, тягучему ритму жизни, его засасывало в пучину, но риск осесть на дне странным образом не стимулировал и не будоражил; вдохновение приходило приливами, к которым он еще не приноровился, не успевая добежать до стопки рабочих материалов раньше, чем идея соскользнет обратно.
Ален очнулся от сильной боли в шее, понял, что заснул за столом, и стал воссоздавать картину прошедшего дня – за окном уже темнело, от незажженных свечей кухня казалась еще неуютней. Когда он проснулся в первый раз, поздним утром, было холодно; он умывался холодной же водой, которая не бодрила, а приводила в мрачное расположение духа. Сегодня он пытался работать, об этом свидетельствовала стопка чистых листов бумаги с одним единственным, верхним, исписанным короткими заметками. Форс поднес его к глазам, чтобы в полумраке разобрать несколько имен главных героев, и вспомнил, что придумал только имена, не подкрепленные характерами и историями, но успел решить, что «Сюзи» может сыграть Доминик МакАртур, а «Эрик» должен быть рыжим. Мелочи, пустые мелочи. Он захрипел, откашливаясь. Взгляд скользнул по полу.
На полу тускло поблескивала россыпь бриллиантов. Форс несколько раз провел ладонью по лицу и проморгался. То, что он спросонья принял за грани камней, оказалось мелкими осколками стекла. Он вспомнил: перед тем как уснуть, он откупорил бутылку токайского из привезенных с собою запасов. В верхнем шкафу среди остатков посуды обнаружились два бокала, забытых прежним хозяином. Ален потянулся для бокалом для себя и случайно зацепил второй, при приземлении разлетевшийся в крошку. Оставив уборку на вечер, он вернулся к размышлениям о работе, пил и не заметил сам, как уснул.
Во рту перекатывался приторно-медовый и в то же время кисловатый привкус. Форс поморщился, но не спешил сдвинуться с места. Нужно быть сумасшедшим с горячей кровью, чтобы решиться жить в таком месте. Он считал себя таким.
Стук в дверь был чем-то невероятным. Продуктовщика из Уитби он ждал только завтра. Возможно, ветер швырнул горстью камней? Форс оглянулся: урагана за окном не наблюдалось. Нахмурившись, он не спеша поднялся. Никак в Лондоне по нему уже соскучились.
Форс шагал медленно и шаркая подошвами по паркету. После сна его одолевали неприятная тяжесть и леность. Он поймал себя на мысли, что, кажется, дверь тоже отяжелела, была словно мокрая…И только реальное ощущение холодного металла дверной ручки убеждало его в том, что он не спит в этот момент.   
Хелен Дорсет. Видение, но голос его отрезвил. От нахлынувшей злости побелели пальцы, сильно сжавшие ручку. Лишь внезапное любопытство, более глубинное, чем он думал, заставило отреагировать мягче, чем он собирался.
- Мест нет. Все билеты проданы. Какого черта, как там тебя зовут, Минни?

У него зачесалось лицо, словно он вдруг собирался заплакать или соленые брызги попали в глаза и на щеки, но не решался отпустить дверную ручку, которая придавала реальность происходящему, будто он все еще сомневался в правильности узнавания этой фигуры и этого голоса. Ненависть скопилась в слюне, даря ощущение какого-то мифологического животного, которого обучили манерам поведения в обществе, из-за чего он сдержится и просто отступит в сторону, давая проход. Форс был человеком вспыльчивым, особенно, когда дело касалось его работы, порою склонным к эксцентричным поступкам, и отнюдь не правила остерегали его от эффектного, пусть несколько детского выпада. В одном они сейчас могли бы сойтись: отсутствие публики определенно снижало драматизм сцены, что, впрочем, не мешало отрепетировать и разыграть настоящее представление уже непосредственно в Лондоне.
Он не мог не отметить в ней замашки бывшей актрисы, которая никогда не прекращает играть – скорее море потечет вспять, от берегов к невидимого с берегов центру; вряд ли бы кто стал отрицать, что волны не образуются на мели и гальке, приходя издалека и иногда заставая врасплох.
- Проходи, – Ален буркнул неприветливо, но соглашаясь с ее победой в малом споре «впустишь ли меня?». – На кухню. С ванной постараюсь что-нибудь решить. На особые удобства не рассчитывай. Я по-прежнему холостяк.       
Он скользнул по ней взглядом и подумал, что последняя фраза должна прийтись ей по вкусу, если ей было еще не все равно и если ее мог обрадовать или повеселить тот факт, что с ним рядом не было женщины, что отчасти оправдывало неустроенность быта; факт свидетельствовал о том, что Ален соблюдает данные обещания, хотя бы это одно обещание не жениться в третий раз.
- Впрочем, не откажусь почесать языками. В этой глуши не с кем поговорить.
Он не стал разбираться, чего он хотел: чтобы она осталась или чтобы осталась именно она, и просто закрыл за нею дверь.

Еще несколько секунд Ален пребывал в оцепенении, напоминая самому себе это ненужное зеркало в прихожей, что нехотя и мутно отражало появившуюся здесь женщину. Хелен воспользовалась не запрещенной, но неприятной магией неожиданности; требовалось время, чтобы сравнить ее с ней прошлой и познакомиться с ней настоящей, одним прыжком преодолев с десяток лет.
На ее лице, волосах, одежде играли краски теней: рваные полосы ментолового оттенка и прозрачный покров цвета перванш, что придавало Дорсет сходство с запутавшейся в тине утопленницей. Она была кем-то уже давно похороненным, пусть лишь в мыслях, и ее визит оказался сродни визиту призрака, мертвеца, – в силу приобретенного мистицизма Форс был склонен видеть в нем дурной знак; если бы он когда-нибудь ее любил, испугался бы еще сильнее.
Но чары рассеивались. За закрытой дверью море продолжало биться волнами о камни, но чуть глуше. Ее слова были галькой, мелко отскакивающей от стен.
- Зря ты сюда приехала, – негромко заметил Ален, ощутимо надавив на плечи женщины, прежде чем неаккуратно потянуть пальто за воротничок. Дорсет так и осталась худощавой, по-подростковому костлявой, больше пригодной для сцены, чем для постели. – Зря приехала, дорогуша. За скандалом могла бы прикатить в Париж, эти толсторожие социалисты совсем двинулись. Кто-нибудь знает, что ты здесь?
Он спрашивал не без волнения, подталкивая Хелен к дверному проему кухни. Темная мысль мелькнула в голове, тонкая, но отчетливая, как царапина на амальгаме; он не стал предупреждать, что пол усыпан осколками стекла.

Форс пальцами левой руки обхватил правое запястье – жест одновременно нервный и сдержанный, свидетельствующий о раздражении и творческом поиске. Когда иные сжимали виски, он заламывал руки.
Еще на репетиции он мучился предчувствием фальши в наивно-высокомерном «значит, мы больше не увидимся, профессор». Исполнение Хелен было безупречным и должным, но за саму холодность тона Ален хотел ее ударить: в ее персонажах была она сама, она отказывала партнеру по сцене (а на самом деле – Форсу) прописанными им же словами, что вызывали страшное неудовольствие. От других он требовал естественности в игре, проживания роли, а от Дорсет, на время их романа, предпочел бы искусственность.
Забавно, как все изменилось.
- Не болтай ерунды, – он оттолкнул руку женщины. – Обуйся лучше. Разбил бокал. Я пил.
Повернувшись к Хелен спиной, Форс открыл нижний ящик кухонного шкафа и уже привычным движением (как быстро он ко всему привыкал! мерный рокот моря примирял его с течением времени) вытащил спичечный коробок. С электричеством постоянно возникали проблемы, и он зажигал свечи, прежде чем тронуть выключатель, и это было естественно, как и легкий солоноватый привкус хранившихся в погребе продуктов.     
- Твой сожитель выставил тебя за дверь? – Ален хлопнул дверцей шкафа. – Тебе нужны деньги? Тебе мало тех убытков, что мы претерпели, когда ты сорвала нам спектакли?
Он завозился с примусом, чтобы угостить Хелен кофе, который захотел выпить и сам. Пальцы предательски дрожали: ее никто не ждал здесь; ждал ли ее кто-нибудь там? Она появилась так неожиданно, что могла бы точно так же скоротечно исчезнуть. В море...

Мужчина хмуро выслушивал воркования женщины, разжигая две толстые медово-желтые свечи на столе, у самой стены. Настроение было уже изрядно испорчено, привкус во рту перешел в горечь и сильнее захотелось выпить, но Форс не мог не отметить выразительные тональности поставленного голоса. Он спешно, обжигаясь, варил кофе, нехотя отдавая себе отчет в том, что делает то, что просит она, и в том, что это правильно. Он режиссер, она актриса. Он должен создать ей атмосферу для игры.
Она может утонуть. Эксцентричное купание в холодном море, полезно для тонуса – версия, если ее будут искать. Если нет, она просто исчезнет. Уйдет в море, вернется в море. «Она утонет» – мысль плавно обрела утвердительную форму будущего времени.
Обойдется без тапок. Силуэт дорогих туфель на подоконнике раздражал и вызывал какую-то зависть, словно он без безногим калекой, вернувшимся с войны. Ален не служил. Спектаклей для подобной публики он так же не давал.
На дно своей кофейной чашки, отличавшейся от других наличием плохо отмытого коричневого ободка, Форс плеснул немного закипевшей жижи. На разделочном столе высилась бутылка токайского. Присев на корточки, мужчина стал шарить в нижнем ящике. Кухонных шкафчиков было много, в каждом вперемешку хранились вещи его и чужие, постепенно теряющие принадлежность и становящиеся собственностью дома. Ален схватил ирландский виски (коньяка не было, он мог найтись в погребе, но Форс не был уверен) и на секунду помедлил: сначала пальцы тронули стеклянный бок пузырька со снотворным, затем память воскресила образ аптечного рецепта, потом и глаза различили порошок. Он не скрывал, что у него иногда случаются приступы депрессии. Он скрывал их масштабы.
Форс промурлыкал сквозь зубы какую-то песенку: не мог одновременно сосредоточиться на ответе и сокрытии своей алхимии. Нарочито громко открутил крышку с бутылки и подбросил ее в воздухе, чтобы та несколько раз медно звякнула по столешнице. Виски больше, чем кофе. Снотворного больше, чем виски (так ему показалось). Он попытался скрыть дрожь за размешивающими движениями ложечкой. Как можно естественней открыл шкаф и зашвырнул лекарство вглубь.
- С виски. Коньяка нет, извини. Пей, пока не остыл. Свободных тапок тоже нет. – Он поставил чашку перед Дорсет и принялся за свою порцию.
- Софи. Второй состав, – Форс ухмыльнулся. – Все хотят быть первыми. Почему нашу историю того, как я тебя сотворил, должны были играть другие?
Он сел напротив. В его виски было немного кофе.
- Хочешь перекусить? Я могу спуститься вниз за ветчиной и паштетом.